Кое-кто был убежден в том, что людям не стоило в свое время спускаться с деревьев. Некоторые шли дальше, и говорили, что и влезать-то на них было незачем...
Как оказалось, ей пришлось срочно уехать в Москву, к родственникам, были там какие-то то ли семейные проблемы, то ли денежные. Она позвонила один раз из Москвы, где-то в середине весны, просто так, поговорить, как она сказала. Ее что-то терзало, но она не говорила об этом, просто ей нужно было услышать мой голос, понять, что все у нас по-прежнему, что хотя бы здесь ничего не изменилось. Причем как сказала Маха, перед ней стоял выбор, кому звонить – мне или Гребенщикову. Я, конечно же, очень этому удивилась, но именно этот случай невероятным образом навеки связал меня и БГ, сделав его моим духовным братом. Я успокоила Машку, как могла, сказала, что мы все по ней скучаем и с нетерпением ждем.
Я на самом деле скучала по Машке. Писала ей письма, но от нее сначала приходили очень короткие ответы, вроде: «Здравствуй, миленький! Вообще то писать нет ни сил, ни времени, но у меня в 12 часов вырубится интернет! Как врубится обратно, я напишу, а пока - просто ПРИВЕТ!!! У нас тоже дождь и холодно, такое вот хреновое лето! До встречи, и не грусти, я люблю тебя. Маша». А потом писем и вовсе не стало.
Я открывала подаренную ею книжку и понимала, что сумасшедшие мысли Нижинского, великого танцора и безумца, могли как-то повлиять на Машку, сделать ее еще уязвимее, чем она была. Как оказалось, так почти и получилось…
Я случайно повстречала ее только спустя несколько месяцев, в конце лета: Машка одиноко стояла около Центрального универмага, очевидно кого-то дожидаясь, и ела пирожок. Я радостно приветствовала ее, не веря своим глазам, настолько нереально смотрелась Машка на фоне привычного для меня городского ландшафта. Она тоже обрадовалась мне, мы обнялись. И только после этого я хорошенько ее разглядела и ужаснулась тому, как она выглядела: ее обычно спокойные серые глаза смотрели напряженно, руки были покрыты расчесанными красными пятнами, и ими она прикрывала, оберегая, еще не обозначившийся живот. А она радостно и очень нервно рассказывала, как у нее все хорошо: она беременна от любимого мужчины, любимый мужчина – премьер-танцор, танцует балет в Большом театре. Они познакомились случайно, общались какое-то время, а потом поехали к нему на дачу, и там между ними произошло «это», первый и единственный раз, и теперь она ждала ребенка, уже четвертый месяц. И что грудь у нее очень чешется теперь, просто невыносимо чешется грудь, потому что растет, наверное…
«Я такая счастливая, такая счастливая!» – говорила она, одновременно хватаясь расчесанными руками в привычных фенечках за голову, словно пытаясь защититься. И я совсем не верила ей.
Я не понимала, что произошло. Ее рассказ был абсолютно невероятен: она полюбила балет всем сердцем, посещение Большого театра было для нее настоящим праздником, а всем известный тогда премьер-танцор стал ее кумиром. Она додумалась узнать его адрес через Моссправку, и, самое удивительное, что адрес ей дали! Вечером она пришла к жилищу премьер-танцора, и, вспоминая свою хипповую юность, подошла к нему, когда он возвращался домой, и просто попросила денег на билет до… неважно докуда. Премьер проникся сочувствием к дрожащей от холода Машке, пригласил ее к себе домой и напоил чаем. За чаем у них завязался разговор о балете и великих танцорах прошлого. В этом Машка стала уже настоящим профи и, вкупе со знанием основ психологии и философии буддизма, оказалась очень интересным собеседником. Они нашли общий язык, подружились, и даже то, что премьер был геем, не мешало им, а, наоборот, помогало, так как Машка порой совсем не различала людей по половому признаку, у нее была какая-то особая половая близорукость.
Зато премьер, как оказалось, был очень захвачен появлением в его жизни не тощей партнерши-балерины, а настоящей, открытой и живой женщины. И интерес его не ограничился контактом только на духовном уровне, а продолжился и более тесным сближением. Машка ничего не имела против его интереса, и относилась к этому также, как и к чтению новой книги, я уверена, то есть принимала все, как есть, переживая и проживая настоящий момент и не думая о последствиях.
Когда Машка обнаружила, что беременна, то сообщила об этом премьеру. Премьер был, по ее словам, не против рождения ребенка, обещал помочь деньгами, но очень не хотел афишировать это и попросил Машку уехать до рождения ребенка на родину. Машка преданно согласилась.
Вот такие были у нее дела. Все это я выяснила, когда потом не раз прогуливалась с ней по осенним дорожкам нашего парка. Она просила у меня немного денег взаймы, я их ей давала, спрашивая, может быть нужно больше? Она говорила, что этого достаточно, что вот-вот премьер пришлет ей деньги, и она обязательно отдаст. Я заглядывала в ее глаза и видела в них только бесконечную боль и безмерную печаль. Я думала о том, что она все выдумала – и про премьер-танцора, и про беременность – проходили месяцы, а живот становился едва ли больше. Но у меня не было причин не доверять ей, я же знала ее, как саму себя!
Я бывала у нее дома, приводила наших общих знакомых, чтобы хоть как-то развлечь ее. А Машка не могла, не умела в то время держать язык за зубами, и нервно рассказывала про себя все, только бы заполнить паузы в разговоре. Все мы были почти психологами и видели, что с ней что-то не так. Но как ей помочь мы не знали, да еще и срабатывал какой-то инстинктивный защитный механизм – отдаляться от человека, к которому приближается безумие. И хотя мы обсуждали между собой ее состояние, но так никто и не решился взять на себя ответственность и предложить настоящую помощь – привести ее к психотерапевту или к психиатру. У нее была семья – мама, взрослый брат. Они могли помочь ей в этом, они – но не мы. Это была семейная проблема – ее беременность, ее ухудшающееся душевное состояние, ее все более обнажающееся, вслед за душой, тело.
А потом однажды я пришла к ней домой, и ее мама, не пустив меня дальше калитки, объяснила, что Маша уехала в деревню. И что она не знает, когда Маша вернется, но обязательно передаст, да, обязательно, что я заходила и просила ее написать мне хотя бы письмо, а лучше – позвонить, потому что ее мобильный давно перестал отвечать.
Машка не написала мне. И не позвонила. Она снова исчезла. Я приходила еще несколько раз к ней домой, и, когда заставала маму, та отвечала, что Маши дома нет или что она опять уехала. А в окне в это время мелькала потревоженная занавеска и я уже не знала, что мне думать.
Прошло четыре года. Я до сих пор не знаю, что случилось с Машкой на самом деле, родила ли она ребенка или нет, был ли этот ребенок вообще, или это было ее личное безумие, истерическая беременность. Я до сих пор вспоминаю ее, особенно когда вижу по телевизору процветающего премьер-танцора. Пару раз она даже снилась мне. В моих снах у нее было все хорошо, она вышла замуж и ждала уже второго малыша, радостно встречая меня у калитки и обнимая, как раньше.
Машка, Маха, шепчу я время от времени, глядя на ее фотографии или открывая книжку Нижинского, поговори со мной. Поговори со мной, пожалуйста. Скажи, как у тебя дела, и что нового ты видела сегодня. Где ты, Машка? Я скучаю по тебе. Я очень по тебе скучаю…
Я на самом деле скучала по Машке. Писала ей письма, но от нее сначала приходили очень короткие ответы, вроде: «Здравствуй, миленький! Вообще то писать нет ни сил, ни времени, но у меня в 12 часов вырубится интернет! Как врубится обратно, я напишу, а пока - просто ПРИВЕТ!!! У нас тоже дождь и холодно, такое вот хреновое лето! До встречи, и не грусти, я люблю тебя. Маша». А потом писем и вовсе не стало.
Я открывала подаренную ею книжку и понимала, что сумасшедшие мысли Нижинского, великого танцора и безумца, могли как-то повлиять на Машку, сделать ее еще уязвимее, чем она была. Как оказалось, так почти и получилось…
Я случайно повстречала ее только спустя несколько месяцев, в конце лета: Машка одиноко стояла около Центрального универмага, очевидно кого-то дожидаясь, и ела пирожок. Я радостно приветствовала ее, не веря своим глазам, настолько нереально смотрелась Машка на фоне привычного для меня городского ландшафта. Она тоже обрадовалась мне, мы обнялись. И только после этого я хорошенько ее разглядела и ужаснулась тому, как она выглядела: ее обычно спокойные серые глаза смотрели напряженно, руки были покрыты расчесанными красными пятнами, и ими она прикрывала, оберегая, еще не обозначившийся живот. А она радостно и очень нервно рассказывала, как у нее все хорошо: она беременна от любимого мужчины, любимый мужчина – премьер-танцор, танцует балет в Большом театре. Они познакомились случайно, общались какое-то время, а потом поехали к нему на дачу, и там между ними произошло «это», первый и единственный раз, и теперь она ждала ребенка, уже четвертый месяц. И что грудь у нее очень чешется теперь, просто невыносимо чешется грудь, потому что растет, наверное…
«Я такая счастливая, такая счастливая!» – говорила она, одновременно хватаясь расчесанными руками в привычных фенечках за голову, словно пытаясь защититься. И я совсем не верила ей.
Я не понимала, что произошло. Ее рассказ был абсолютно невероятен: она полюбила балет всем сердцем, посещение Большого театра было для нее настоящим праздником, а всем известный тогда премьер-танцор стал ее кумиром. Она додумалась узнать его адрес через Моссправку, и, самое удивительное, что адрес ей дали! Вечером она пришла к жилищу премьер-танцора, и, вспоминая свою хипповую юность, подошла к нему, когда он возвращался домой, и просто попросила денег на билет до… неважно докуда. Премьер проникся сочувствием к дрожащей от холода Машке, пригласил ее к себе домой и напоил чаем. За чаем у них завязался разговор о балете и великих танцорах прошлого. В этом Машка стала уже настоящим профи и, вкупе со знанием основ психологии и философии буддизма, оказалась очень интересным собеседником. Они нашли общий язык, подружились, и даже то, что премьер был геем, не мешало им, а, наоборот, помогало, так как Машка порой совсем не различала людей по половому признаку, у нее была какая-то особая половая близорукость.
Зато премьер, как оказалось, был очень захвачен появлением в его жизни не тощей партнерши-балерины, а настоящей, открытой и живой женщины. И интерес его не ограничился контактом только на духовном уровне, а продолжился и более тесным сближением. Машка ничего не имела против его интереса, и относилась к этому также, как и к чтению новой книги, я уверена, то есть принимала все, как есть, переживая и проживая настоящий момент и не думая о последствиях.
Когда Машка обнаружила, что беременна, то сообщила об этом премьеру. Премьер был, по ее словам, не против рождения ребенка, обещал помочь деньгами, но очень не хотел афишировать это и попросил Машку уехать до рождения ребенка на родину. Машка преданно согласилась.
Вот такие были у нее дела. Все это я выяснила, когда потом не раз прогуливалась с ней по осенним дорожкам нашего парка. Она просила у меня немного денег взаймы, я их ей давала, спрашивая, может быть нужно больше? Она говорила, что этого достаточно, что вот-вот премьер пришлет ей деньги, и она обязательно отдаст. Я заглядывала в ее глаза и видела в них только бесконечную боль и безмерную печаль. Я думала о том, что она все выдумала – и про премьер-танцора, и про беременность – проходили месяцы, а живот становился едва ли больше. Но у меня не было причин не доверять ей, я же знала ее, как саму себя!
Я бывала у нее дома, приводила наших общих знакомых, чтобы хоть как-то развлечь ее. А Машка не могла, не умела в то время держать язык за зубами, и нервно рассказывала про себя все, только бы заполнить паузы в разговоре. Все мы были почти психологами и видели, что с ней что-то не так. Но как ей помочь мы не знали, да еще и срабатывал какой-то инстинктивный защитный механизм – отдаляться от человека, к которому приближается безумие. И хотя мы обсуждали между собой ее состояние, но так никто и не решился взять на себя ответственность и предложить настоящую помощь – привести ее к психотерапевту или к психиатру. У нее была семья – мама, взрослый брат. Они могли помочь ей в этом, они – но не мы. Это была семейная проблема – ее беременность, ее ухудшающееся душевное состояние, ее все более обнажающееся, вслед за душой, тело.
А потом однажды я пришла к ней домой, и ее мама, не пустив меня дальше калитки, объяснила, что Маша уехала в деревню. И что она не знает, когда Маша вернется, но обязательно передаст, да, обязательно, что я заходила и просила ее написать мне хотя бы письмо, а лучше – позвонить, потому что ее мобильный давно перестал отвечать.
Машка не написала мне. И не позвонила. Она снова исчезла. Я приходила еще несколько раз к ней домой, и, когда заставала маму, та отвечала, что Маши дома нет или что она опять уехала. А в окне в это время мелькала потревоженная занавеска и я уже не знала, что мне думать.
Прошло четыре года. Я до сих пор не знаю, что случилось с Машкой на самом деле, родила ли она ребенка или нет, был ли этот ребенок вообще, или это было ее личное безумие, истерическая беременность. Я до сих пор вспоминаю ее, особенно когда вижу по телевизору процветающего премьер-танцора. Пару раз она даже снилась мне. В моих снах у нее было все хорошо, она вышла замуж и ждала уже второго малыша, радостно встречая меня у калитки и обнимая, как раньше.
Машка, Маха, шепчу я время от времени, глядя на ее фотографии или открывая книжку Нижинского, поговори со мной. Поговори со мной, пожалуйста. Скажи, как у тебя дела, и что нового ты видела сегодня. Где ты, Машка? Я скучаю по тебе. Я очень по тебе скучаю…
-
-
05.12.2005 в 14:31Сегодня закончила читать вторую часть...
Глаза защипало от невыплаканых слёз. Но не грустно. Нет. Как люблю говорить, меня настигло "воспоминательное состояние"...о всех тех, кто по какой-то причине не рядом, о всех тех, до кого нет возможности дотянуться, кроме как мысленно... И стало так приятно... Ощущение, что касаешься и своей, и чужой памяти - тонкими пальчиками...осторожно...лаская.
Спасибо тебе. *улыбнулась*
-
-
05.12.2005 в 21:42Держись, я с тобой - здесь...
-
-
06.12.2005 в 18:26Скучноватая, как всё стильное
-
-
06.12.2005 в 19:46Мне твои истории тоже очень нравятся. Ну, ты знаешь :)